С кино у меня не сложилось, призналась она в интервью. «МК Поволжье» публикует первую часть беседы Андрея Морозова с актрисой.
Между бандитами и театром
- Эра Гарафовна, откуда у вас такое редкое для татар имя?
- Оно не только для татар, а вообще редкое. Когда я родилась, был самый конец войны, папа прислал маме записку в роддом: «Поздравляю с Воэрой». Это он так решил меня назвать – сокращенное «военная эра».
Когда мама пришла домой, то выплакала убрать частицу «во»: «Причем тут война? Она уже скоро кончится, а девочке жить с таким именем. Так много красивых имен – русских, татарских, каких хочешь – причем тут Воэра?». В общем, решили оставить просто Эра.
Случайно потом узнала, дочь маршала Жукова тоже звали Эрой. Второй раз такое имя встретила. Больше не встречалось.
- В школе и институте комфортно было с ним?
- Нормально. Многим нравилось такое имя. Кто-то спрашивал: откуда оно?
- Не дразнили?
- В школе было. Дразнили Эпохой.
- Кем были ваши родители?
- По образованию они были инженерами. Папа занимал серьезный чин на военном заводе, где проработал всю войну. Это был почтовый ящик на Ершова. Он был освобожденным секретарем партийной организации, членом горкома, постоянно пропадал на его заседаниях. Много ездил в командировки. Бывал и в Китае, с которым тогда мы дружили.
- Они казанцы?
- Коренные.
- Где вы жили?
- Сначала на кольце, около кинотеатра «Вузовец», на улице Некрасова. Через много лет приехала к сестре, она живет на Журналистов, предложила пойти посмотреть на наш дом. «Эрочка, там уже ничего нет», - сказала она. Мы приехали, и действительно из того, что было ничего не осталось. Сплошь одни офисы, красота какая-то. Абсолютно ничего не осталось.
Казань стала совершенно другой. Абсолютно другой.
Вокруг кольца, на Некрасова, Бутлерова, Куйбышева были двух-, трехэтажные дома, много было деревянных. Некоторые купеческие. Но, в общем, это была нищая Казань. Теперь это смесь Европы и Эмиратов.
- Вам нравится?
- Нет. Но я вижу, что это крепкостоящий на ногах, красивый, большой, богатый город. Это его отличает от города моего детства.
- Как вам вкусы современных архитекторов?
- Сейчас вопрос вкуса не стоит. Сейчас другие задачи: вбухать мощные деньги в строительство, а как и что строится никого не интересует.
- Какой вы запомнили Казань сороковых-пятидесятых?
- Если говорить про кольцо и улицы рядом с ним - Куйбышева, Бутлерова, Некрасова, Маяковская, – то это был рассадник бандитов. Там жили хулиганистые парни, с которыми я дружила. Все они жили в соседних дворах. Рядом с нашим домом была школа номер 20 для мальчиков, тогда образование было раздельное. Мой брат учился в этой школе, и все они, говоря современным языком, тусовались у нашего двора. Потом выросли и стали серьезными бандитами.
- Настоящими?
- Это была самая мощная казанская группировка. Половину ребят из нее я знала лично. Все мое детство прошло среди этих хулиганов и оперного театра. Вот почему я всегда говорю, что Казань сделала меня стойкой и разнообразной.
Как оплакивали Сталина
- Конечно. Строился он на моих глазах. Немцев помню плохо, про них мама много рассказывала. Но я хорошо помню безумные слезы в марте пятьдесят третьего года, когда умер Сталин. С меня тогда чуть пионерский галстук не сняли за то, что не плакала. А не плакала я по одной причине – была бессознательная.
Перед этим, в конце февраля, умерла наша одноклассница от менингита, я с ней за одной партой сидела. Для меня это было большое потрясение, я много рыдала. Сталин умер 5 марта, и очевидно я выплакала все слезы.
Вешалки в то время были в классах. Все девчонки рыдают, а у меня слезы не идут. Уткнулась в свое пальто, и сделала вид, что тоже плачу. Кто-то из девчонок увидел мой обман и сдал меня. Пришла старшая пионервожатая, классная руководительница, и хотели снять с меня галстук. Когда выросла, то поняла, что это был такой педагогический ход. Его не сняли, но хотели.
- Напугались?
- Не то слово!
- И сразу заплакали?
- Еще как заплакала. Представляете, что такое снять красный галстук с круглой отличницы, активистки, да еще при всем классе. Это была страшная история.
- Как же отличница и активистка дружила с хулиганами?
- Мы с ними страшно хулиганили. В десять лет я знала всю ненормативную лексику, причем дома у нас никто не ругался, родители даже представить не могли, чтобы я ругалась. Более того, в своем кругу я даже этим козыряла – ну как же, все свои. Хулиганы меня за это уважали, считали меня пацанкой.
С первого класса я училась играть на скрипке. Во втором классе к нам на занятия пришел концертмейстер из оперного театра, и меня вместе с другими учениками взяли в детский хор в оперу «Кармен».
На этом моя хулиганская жизнь закончилась. Не потому что стала дисциплинированной, а просто не стало хватать времени встречаться с ними, гулять, бегать и делать гадости.
- Какие гадости?
- У нас не Некрасова не было асфальта, был булыжный тротуар. На нем мы делали «секреты» – пока никто не видел, вырывали яму глубиной тридцать сантиметров, припорашивали ее снежком. Потом ждали, пока какой-нибудь прохожий не продавливался в нее по колено. Мы вместе с пацанами хохотали над этим.
- Театральную жизнь помните?
- Конечно. В восьмом классе поступила в театральную студию при ТЮЗе, который очень любила. Мне нравились его актеры. Качаловский, хоть и был академическим, но не нравился мне.
Очень расстроилась, когда узнала, что ТЮЗ несколько лет назад сгорел. Его отремонтировали, но не думаю, что восстановили белоснежную карельскую гостиную и роскошную дубовую из чистого дуба.
Гулять времени не было, после школы шла на занятия в студию. Тогда мы уже жили не на Некрасова, а на Аделя Кутуя в большой сталинской квартире, это было уже далеко от центра, а автобусы ходили только до Гвардейской.
Девочки из богатых семей
- Многие, кто закончил казанскую студию, остались актерами при ТЮЗе, и в принципе нормально работают. Мой педагог все время говорил мне: «Тебе надо ехать в Москву. Не вздумай после окончания оставаться в казанском театре. Ты птица совершенно другого полета». Он очень верил в меня, поэтому я и не закончила. Хотя диплом мне все-таки потом выдали.
- В одном из интервью вы рассказывали, что в щукинском училище, куда вы поступили, все девочки были из богатых семей…
- Это правда.
- Откуда богатые взялись в то время?
- Это было такое московское богатство. Они намного лучше одевались. Это были благополучные девочки. На моем курсе учились Маша Вертинская, Наташа Селезнева, Инна Гулая, которая только снялась в фильме «Когда деревья были большими».
- Селезнева тоже не из простой семьи?
- Не знаю, кто у нее были родители, но у нее дома было все очень красиво. Они все очень благополучно жили. Приезжих на курсе было - раз-два и обчелся. Я все время чувствовала дискомфорт.
Через много лет мы встретились, и они с обидой сказали мне: «Мы прочитали в твоем интервью, что тебе не нравилось на нашем курсе. Почему? Мы совсем этого не замечали». «Естественно, не замечали, - ответила я. – Я умела себя вести».
- Жили только на стипендию?
- Которой хватало на два дня. Я жила в общежитии на Трифоновке. Мне было трудно, потому что родители не высылали ни копейки из-за того, что уехала без разрешения. Через много лет папа признался, что ждал, когда его любимая дочка вернется.
- Строгий был у вас папа…
- Очень. Даже вещи не высылали. В десятом классе мне пошили шикарное пальто с огромной чернобуркой. Я написала маме, что наступает зима, мне надо в чем-то ходить в институт. Но папа запретил маме выслать его мне.
- В чем же вы ходили?
- Я жила в общежитии в комнате вместе с Машей Полицеймако. Мы с ней нашли какое-то старое пальто в театре, покрасили его в черный цвет. В подкладку засовывали старые кофты.
С родителями примирилась, когда приехала к ним с годовалой дочкой Катей. Через несколько лет, в начале семидесятых с театром Ленинского комсомола приехала в Казань на гастроли. Я уже была ведущей молодой актрисой, и почти весь репертуар был мой. Папа посмотрел спектакли, сказал: «Я был неправ».
Мы играли в новом здании оперного театра. Всю мою родню посадили в ложу. Местное телевидение сделало про меня передачу, пригласили всех моих педагогов. Чуть ли не национальную героиню из меня сделали.
После спектакля на сцену вышел главный режиссер нашего театр Геннадий Опорков, и сказал, что в зале сидят родители нашей ведущей актрисы. Представляешь, какой это был подарок родителям – весь зал встал и аплодировал им.
- Как же вас все-таки угораздило в театр?
- У нас в семье вообще никто и никогда не мечтал быть актером. Поэтому родители и возмутились. Папа корил маму: «Почему ты разрешала ей ходить в эти студии?» Они думали, что дочка так проводит время, и это просто увлечение.
- Кем они вас видели в будущем?
- Раньше в школьных характеристиках писали: «Склонен к иностранным языкам… к математике». Мой педагог по математике не только расстроился, он был возмущен, когда узнал, что я пошла в артистки. Даже когда приехала в Казань с театром на гастроли, не пришел на спектакль. Настолько он был травмирован.
«Товстоногов страшно разозлился»
- Это был 1964 год. БДТ приехал в Москву на гастроли, и я увидела «Горе от ума». Они играли его в Вахтанговском, за углом от училища. Потом мы были на всех спектаклях. Моя подруга Маша Полицеймако уже заканчивала курс. Она и познакомила меня с Георгием Александровичем.
- Лично?
- Да. Маша сказала мне, что Товстоногов устраивает просмотр артистов в Вахтанговском театре, но только тех, кто закончил институты. Я иду на показ, ни слова не говоря, что перехожу на третий курс в щукинском, и что мне еще учиться и учиться. И вдруг из всех, кто показывался, он выбрал меня. Одну. Позвал меня на свой курс, как раз его собирал. Я согласилась.
Маша говорит: «Теперь иди и говори правду». Я зашла в кабинет. Сказала. Товстоногов страшно разозлился: «Что это за обман? Почему вы так сделали? Что это такое?»
Я стала лепетать, что увидела свой театр, своих артистов. «Нет, - сказал Товстоногов.- Даже речи не может идти об этом. Идите». Тут ему что-то шепнул на ухо директор БДТ Леонид Нарицын, который тоже был в кабинете. Георгий Александрович подумал, и сказал: «Сейчас я позвоню Захаве, директору училища, и если он не будет против вашего перевода в Ленинград, будем дальше обсуждать».
Я выскочила. Маша ждала меня за дверью. Надо срочно мчаться к Захаве, успела сказать я, и мы помчались в училище. Его не было в кабинете. Нам нужно было опередить Георгия Александровича…
Так я попала в Ленинград. Первое время жила на Бородинке, напротив БДТ, у Виталия Павловича Полицеймако. И все начала с нуля.
- Общаясь с людьми, которые знали Товстоногова, заметил, что он у всех свой. У вас тоже?
- Несомненно. У меня он тоже свой, и совсем не похожий на того, как я его представляла.
С ним было очень интересно. Другое дело, что он не баловал курс своими визитами, над нашими спектаклями в основном работал Рубен Симонович Агамирзян, который был очень жесткий и грубый, держал всех в строгости. А я была очень свободолюбивая и всю жизнь мечтала всем доказать, что артист не раб. Когда он начинал на меня кричать, хлопала дверью и уходила. Конечно, рисковала, ведь мог и выгнать, дескать, что с такой своенравной возиться.
Однажды ушла, хлопнув дверью. Иду по коридору, а навстречу Товстоногов. «Почему вы не на занятиях?» - спросил он. «Я ушла. Он хамит, а я не люблю хамство». «Пойдемте со мной» - говорит Георгий Александрович.
- Он обращался к вам на «вы»?
- Он всегда со всеми был на «вы».
Мы пришли в класс. Товстоногов при всех студентах сказал Агамирзяну: «Учись работать со студентами. Что они потом тебе сыграют, если ты с ними будешь так себя вести». Это был небывалый случай – Товстоногов отчитал Агамирзяна перед всем курсом из-за какой-то только что приехавшей девчонки.
Мы с ним примирились потом. Я уже была заслуженной артисткой, взрослым человеком. Когда мне давали премии, он всегда оказывался в президиумах.
- Но после окончания курса вы не остались в БДТ. Почему?
- Это было удивлением для всех, и в первую очередь для меня. Меня не оставил Георгий Александрович.
После курса были дипломные спектакли. Он собрал весь курс, и всем честно сказал: кому стоит заниматься дальше, кому не стоит, кому надо обратить внимание на то-то и то-то, или над кем он еще подумал. Очень жестко давал всем характеристики.
Дошла очередь и до меня. Первую половину его речи было, что я чуть ли не гениальная Элеонора Дузе. То есть - просто гениальная актриса. «Наряду с этим у вас полное непонимание, что такое театр и полное отсутствие дисциплины,- это он сказал в заключении. – Не думаю, что из этих двух начал победит первое. Я склонен думать, что второе». Я наизусть запомнила его слова.
- Значит, он был строгий, если говорил про дисциплину…
- Да. Я всегда опаздывала на репетиции, и сейчас тоже опаздываю. Но не на спектакль.
Те, кто первыми начали бороться со мной за дисциплину уже стали классиками. Даже не российского, а всемирного театра. Над ними стоят огромные мраморные памятники, а я как опаздывала, так и продолжаю опаздывать. Но ведь не нарочно (улыбается – А.М.).
- После того, что сказал о вас Товстоногов, перед вами встал вопрос: что делать?
- Да. Что делать? Что делать?
- Тем более, сказал он это публично, и узнали об этом многие, наверное.
- Так он так и сделал. Чтобы все знали. И об этом знали все. Кроме Меера Абрамовича Гершта, который был главным режиссером БДТ до Георгия Александровича, он приехал то ли из Саратова, то ли из Куйбышева. Он был намного старше Товстоногова, ему было за семьдесят, и у него были провинциальные амбиции. Он был сам себе король, знал себе цену, и такие рекомендации от Товстоногова не понимал. Ему хотелось поставить «Трехгрошовую оперу» в Ленкоме, который он тогда возглавлял, и после дипломного спектакля он позвал меня в свой театр, где я ни разу не была.
Но сначала я показалась к Игорю Владимирову, в театре Ленсовета. Он отказал, так как был учеником Товстоногова. Показалась еще в два-три театра, и поняла, что больше никогда не буду унижаться. Даже мысль мелькнула: может, вернуться в Казань? Но я амбициозный человек. Как это вернуться?
- И вы стали актрисой Ленкома?
- Да, и потом была борьба: кто кого?
- В каком смысле?
- В смысле, что большинство спектаклей мы играли для учащихся ПТУ и курсантов.
На спектакле «С любимыми не расставайтесь» к середине спектакля зал затихал, потому что на сцене были современники, трагическая история любви. На спектакле «Последние» Горького еще не открывался занавес, а я уже слышала гогот в зале, как катаются по полу бутылки, неприличный хохот девчонок, которые могли сидеть на коленях у ребят. Это было за гранью.
Открывался занавес, пустая сцена, я вылетаю из одной кулисы в коричневом шелковом пеньюаре, и слышу «га-га-га». И тут начиналась борьба – кто кого? Я резко останавливалась, разворачивалась в зал, и молча смотрела на него. Через минуту шум стихал. Так же делала на монологах – останавливалась и смотрела в зал.
Окончание следует.
