Триста тысяч поэтов
- Николай Николаевич, когда мы договаривались об интервью, то вы сказали, что говорить не о чем, и жизнь у вас никчемная и зряшная. Странно было такое слышать от вас. Почему вы так решили?
- Недавно в Казань приезжали Олег Чухонцев и Сергей Чупринин, у них был прекрасный вечер в доме Аксенова. Я был на нем, чуток знаком с ними. С удовольствием послушал новые стихи Олега. Очень уважаю Чупринина, как критика, знатока поэзии, автора предисловий к моему любимому поэту Давиду Самойлову.
Чупринин сказал, что сегодня на сайте stihi.ru зарегистрировано триста тысяч поэтов. Это кажется диким. Так не бывает, конечно. В своей книге, которая посвящена премии «Поэт» он приводит стихи Вознесенского, оказавшиеся пророческими. Вознесенский нарисовал такую картину будущего: на сцене один читатель, а перед ним полный зал поэтов. Этот перевертыш и показал в качестве примера Чупринин, называя цифру триста тысяч поэтов с сайта. В шестидесятые годы была другая картина: набитые слушателями стадионы и залы, конная милиция, очереди за билетами. Сейчас это никому не нужно, поэтам туго… Поэзия становится общедоступным хобби: «Подумаешь, стишок сочинил! Я тоже могу!»
- Вы начинали в шестидесятые, когда была совсем другая философия жизни, да и общество, в котором вы жили было закрытым. Сейчас весь мир открыт – интернет, фейсбук… У вас не появлялось желания подстроиться под современность?
- Моими учителями были Александр Межиров и Давид Самойлов, продолжатели классической линии русской поэзии. Они оказали на меня большое влияние, и особо «перестраиваться» я не собираюсь. За двадцать лет моего отсутствия в Казани я много читал в деревне. У меня был компьютер, и благодаря этому следил за казанской и прочей поэзией. Есть вещи, которые меня отталкивают, мне не нравится, например, то, что делает Константин Кедров с женой Еленой Кацюбой. Много, очень много людей сегодня лишены этой самой философии, не знают истории. А именно они - философия и история – спасали меня. Менять их на что-то другое – на философию денег или успеха – не хочу.
- Другие поэты пытаются понравиться новому поколению…
- Наверное, без этого желания вообще нет настоящего поэта. Оно неизбежно есть.
- А кому хотел, например, понравиться Тютчев?
- Мне, например.
- Про моду на поэтов в шестидесятых ходят легенды. Поэты тогда были популярнее политиков. Вот вы вспомнили про полные стадионы, конную милицию. Казанские поэты тоже собирали стадионы?
- Нет. В Казани стадионы ревели на хоккее. Футбольная команда появилась позже. Но мы, поэты, на стадионах никогда не выступали. Поэтические вечера проходили больше всего в университете. Там я впервые прочел начало «Поэмы Солнца», которую писал всю жизнь. Она посвящена художнику Алексею Аникеенку.
Мы познакомились с ним в 1960-е годы. Я водил к нему Василия Аксёнова. Потом жили вместе на даче Таткнигоиздата в Займище, в 1969-м. Он тогда был расстроен до предела. У его жены Рэмы обнаружили рак груди. Он был просто убит этим. Но его еще беспокоил КГБ. Был там такой Виктор Степанович Морозов, его еще называли «жандармом». Это отец Олега Морозова, я его тоже знавал…
Майор на побегушках
- А вами КГБ не интересовался?
- Интересовался. Не лично Виктор Морозов, у него там был майор на побегушках.
Он пытался меня завербовать. Тогда всех вербовали – и членов Союза писателей, и вообще творческую интеллигенцию. Свидетельства об этом существуют. Не знаю, как в татарской части Союза, но в русской секции откровенных стукачей вроде бы не было. Хотя кто знает…
Меня пытались завербовать в 1972 году, предлагали дать задание: съездить в Москву, познакомиться с сыном Якира. Я тогда только женился, жена родила сына, с деньгами были проблемы. «У вас ведь нет денег», - говорил майор. «Нет, и не ожидается» - сказал я. «Мы вас командируем, - не унимался он, - и дорогу, и гостиницу оплатим». Он думал, что купит меня этим, и никак не мог понять, когда говорил ему, что никаких подписок давать не собираюсь.
- Как-то дешево получалось – за командировку и харчи…
- Да, дешево – за харчи. Мой майор вообще глуповатым был. Не там врага искал.
Потом его вместе с Морозовым уволили из КГБ. Приехала какая-то комиссия из Москвы, посмотрела, чем они оба занимаются, и турнула их, как я и предсказывал.
У меня есть по этому поводу стихи:
«Говорил я хитрому майору:
«Ты служить пошел не в ту контору..."
В ней он вряд ли станет генералом,
И сгорит на главном, не на малом..."
-Так и получилось?
- Так и получилось. После увольнения из комитета его поставили главным пожарным для Нижнекамска.
- На «повышение» пошел.
- Ага. Он кроме поэтов еще занимался киношниками, тогда во ВГИКе училась большая команда из Казани. Многих тогда теребили…
- Вы были поэтом молодого поколения. Кто был вашим наставником?
- Всеобщим любимцем и покровителем был Геннадий Александрович Паушкин. Сначала он выпустил несколько тоненьких книжечек стихов, потом перешел на прозу. Он прошел всю войну, ему было что вспомнить. Паушкин руководил литературным объединением имени Луговского. Мы собирались в Доме печати на Баумана, на лестнице около Союза писателей. Там были очень большие пролеты, наш квадрат был четыре на четыре метра. Ставили счетверённые стулья из клуба, посередине урну для окурков, дымили и читали стихи. Потом обсуждали новинки, спорили. Началось это в 1962 году.
- Там собирались русские поэты, а с татарскими вы общались?
- С ними позже стал общаться, когда у них начался свой ренессанс, всплеск. Сейчас они уже все народные. Когда приехал в Казань, удивился, что именами двух главных татарских поэтов – Сибгата Хакима и Хасана Туфана – названы улицы.
- Туфан очень хороший поэт.
- Он шестнадцать лет сидел в сталинских лагерях. Я переводил отдельные его стихи, написанные там. Они о любви, лагерными их назвать нельзя. Но что меня удивило, он был совершенно равнодушен к переводам своих стихов на русский язык. Я приносил ему перевод, он смотрел, и ставил «пятерку». Как в школе. Даже если перевод был плохой, все равно ставил «пятерку». Мне кажется, он просто жил в татарском языке. Поэтому и переводить его было нелегко. Кстати, пару его стихов я включил в «Казанскую тетрадь».
«Топчий был искалечен лагерем»
- Если верить советской мифологии, то у поколения шестидесятников было такие столпы, как Вознесенский, Евтушенко, Окуджава, Ахмадуллина, Рождественский. Казалось, что это союз единомышленников. Но как показало время, что не были они друзьями по-настоящему, да и девяностые всех разметали по разным лагерям. Почему?
- Так дружба дружбой, а табачок – врозь. Это во-первых. Во-вторых, соперничество – неизбежная вещь в таких коалициях. Настоящая дружба – это особый дар.
- У казанских поэтов такая же история?
- Это была пестрая публика. Меня в девяностые особенно «не раскидало», как вы сказали. В принципе, всегда симпатизировал большинству настоящих поэтов. Да, были какие-то колкости от Рустема Кутуя или Гены Капранова…
Леонид Иванович Топчий совсем другая история. Он тоже сидевший в сталинское время, был искалечен лагерем. Недаром Шаламов говорил, что лагерный опыт в целом отрицательный, и искать в нем плюсы безнадежно. Это жуткая школа. Для всех, и для Топчия в том числе. Он молодых вообще в упор не видел.
Мы приходили к нему с Романом Солнцевым. Тогда в «Советской Татарии» вышла издевательская статья, в которой Топчий ходит по Дому печати и стреляет у всех по три рубля…
- Такие заметки печатала газета обкома КПСС?
- Представь себе, да. Это считалось фельетоном. Роман сказал мне: «Пошли к Топчему». Пошли. Он тогда жил в районе общежития КАИ, с какой-то женщиной… Топчий встретил нас вопросом: «Чего надо? Чего пришли?». При этом мы не раз виделись на заседаниях русской секции, обсуждали публикации. Ромка достал бутылку водки: «Леонид Иванович, давай выпьем. Мы за этим пришли». В этом он был безотказным. Прошли на кухню. Сели за стол, он стаканы поставил. Выпили. «Читай стихи», - сказал Топчий Ромке. Тот стал искренне читать: «Я тоскую по родине будущего, но туда не идут корабли...». Хорошее, кстати, стихотворение «Ностальгия», да и слово «ностальгия» тогда было еще не в ходу.
«...», - перебил его Топчий.
Если он такие стихи обругал, думаю, мне вообще рта разевать не стоит. А он стал тыкать в меня: «Теперь ты читай». «Нет, не буду, стесняюсь». «Стесняешься? Ну и ... с тобой». Пришла хозяйка, прогнала нас всех троих. Мы пошли на Черное озеро, сели на лавочку. Он посидел, его тут же разморило. «А вы чего тут делаете? – стал он говорить. – Вы чего опять пришли? Вы кто вообще такие?» «Рома, - сказал я. – Пошли отсюда».
Вот и все наше общение… На заседаниях русской секции он вел себя плохо. В упор никого не замечал. Может, только Рустема Кутуя немножко признавал, да и то, потому что тот с ним пил.
«Нас считали мальчишками»
- Вы были членом Союза писателей. Какие-то материальные выгоды были от членства?
- Нет. Это была формальность. Если писатель был членом Литфонда, то мог материальную помощь выбить раз в год.
- И у вас не было возможности заходить в высокие кабинеты?
- Нет-нет. В такие кабинеты я входил по другим поводам.
Вот показательный пример. В Челнах, во время строительства КамАЗа первым секретарем горкома был мой однофамилец – Раис Беляев.
Вдруг меня вызывают в Союз писателей: «У тебя командировка в Челны. Татиздат заключает договор о творческой поддержке строителей КамАЗа». «Ладно, - говорю. – А что надо?». «Будешь читать переводы».
В Челны поехали директор издательства, главный редактор, завредакции художественной литературы, и я в качестве «негра». Приходим в горком. Я иду последним. Раис Беляев здоровается с директором, главным редактором, с завредакцией, подходит ко мне, и вдруг кричит: «А, Коля Беляев! Он еще в студенческие годы антисоветские стихи писал!».
В 1976 году такая характеристика была убийственной. Да еще при начальстве.
В итоге моя поэма «Казанская тетрадь» восемь лет пролежала в издательстве. Настолько после той встречи меня невзлюбил главный редактор издательства, Марс Шабаев.
- Но она все-таки вышла в 1980 году…
- Вышла, но в очень общипанном виде. Ее спас Сибгат Хаким. Я ему пожаловался: «Сибгат, у меня книга уже несколько лет лежит. Не знаю, что делать». Принес ему рукопись. Он прочитал, и - написал предисловие. Вот с ним она и вышла.
- А чем закончилась встреча с Беляевым?
- Когда он произнес свою фразу про антисоветские стихи, я шагнул ему навстречу и сказал: «Э, нет, Раис». Мы были знакомы по-студенчески, поэтому мог обращаться к нему по имени. «Критика была и остается, - сказал я, - но антисоветчины у меня никогда не было». То есть, вроде бы - я отбил его мячик…
Потом у меня была мысль переехать в Челны, руководить их литобъедининем «Орфей». Несколько раз там выступал, был знаком со многими молодыми поэтами. Но когда Раис Беляев поинтересовался по поводу меня в обкоме, то ему сказали: «Мы не рекомендуем».
- Как в советское время местная власть относилась к писателям?
- Курировали, как и другие объекты культуры.
- Уважали?
- Нет. Нас считали мальчишками.
- Какие же мальчишки в сорок лет?
- Для них мальчишками были и те, кто прошел войну. Даже они были для них никто.
- Для них – для кого?
- Для обкома партии, допустим. Один только Паушкин пользовался уважением. Он всю войну прошел, начинал в Молдавии, радист, пограничник, закончил в Югославии.
Власть гордилась тем, что всеми руководит, а помогать не любила.
«…первым пойдет на пулемет»
- Сегодня издать книгу может любой – были бы деньги. Какая была процедура публикаций в советское время? Допустим, кому вы отдавали рукописи – редакции, руководству Союза писателей или сразу в Главлит, то есть цензорам?
- Главлит занимался в том числе и газетами. Редакции сами передавали рукописи им.
С Главлитом я столкнулся лишь однажды. В шестидесятые все следили за космическими полетами. Это сейчас уже неизвестно, кто летает. Полеты в космос стали обычным делом. Тогда все было иначе. И вдруг погиб космонавт Комаров. Я смотрел по телевизору его похороны, и меня потрясло, что Гагарин читает надгробную речь по бумажке. Неужели человеку не позволили сказать то, что он чувствует на самом деле? В то время даже такие речи утверждались, и в этом случае, наверное, утверждали в ЦК партии.
Я написал стихи «Памяти Владимира Комарова», и на другой день отдал их в «Комсомолец Татарии». Редактор Николай Харитонов их опубликовал. Ну как же, актуальное событие – гибель космонавта. Через несколько дней он встретил меня: «Зайди ко мне». Прихожу. «Слушай, - говорит он, - меня в КГБ вызывали из-за твоего стихотворения о Комарове… Я им сказал, что Беляев первым пойдет на пулемет, а вы будете тут сидеть». Храбрый был мужик.
- Он опубликовал стихи без разрешения Главлита?
- Получается, так. Ему потом пришло предупреждение и из Главлита, и из КГБ.
- Говорят, в позднем застое цензура свирепствовала особо жестко. Кроме истории с «Казанской тетрадью» вам доводилось с ней сталкиваться?
- Моим главным цензором был редактор и комментатор Марк Зарецкий, который, вроде бы, раньше считался моим другом. Он знал все мои стихи наизусть. Когда я отдал ему рукопись, он читал стихи из нее любому встречному и спрашивал: «Разве так можно?». При этом он всегда говорил мне: «Ты же понимаешь, что это печатать нельзя». Вот и вся формула: можно и нельзя. Каждый редактор имел эту мерку в голове: что можно, а что нельзя. Одному, например, казалось, что нельзя употреблять слово «еврей».
- Даже такое было?
- У русопятов было. Но ведь одно дело, если редактор такой, но Зарецкий был евреем, но пуганным евреем. Этим все сказано. Он боялся моих стихов. Получалось, что он везде их читал, проверял реакцию, а потом делал редакторское заключение, что в моей книге «Казанская тетрадь» ни разу не произнесено слово «партия».
- В ней есть четверостишие: «Обломовщина или пугачевщина // И третьего нам даже не обещано, // а кто задумается, заклеймим – толстовщина, // а то и пострашнее – достоевщина». Почему вы посчитали, что русскому человеку свойственны только два состояния – обломовщина или пугачевщина? У Горького есть очень русский типаж – Клим Самгин…
- Честно скажу, никогда не читал этот роман. Я остыл к Алексею Максимовичу. Когда он вернулся в СССР, то не понимал то, что поняли все, кто успел уехать.
Пугачев и Обломов – это крайности. Ленивая и бандитская. Наверное, из-за этого четверостишия «Казанская тетрадь» так долго не издавалась, пока не нашелся спонсор.
«К новой Казани надо привыкнуть»
- «Здесь все другое – плавные, как вздохи, Холмы, равнины русской перелески…». Это вы о Владимирской области, куда уехали в начале девяностых из Татарии?
- О ней. Та Россия напоминала мне марийские леса. Первое время, когда приехал в Казань, часто шастал там – то по грибы, то по ягоды. Марийские леса мы называли Мартайга или ещё проще – «Марийкой»…
- Во Владимире вам было комфортнее, чем в Казани?
- Познакомился я с владимирской организацией СРП… У них была одна комнатка, в ней они проводили свои первые заседания. Поэты там интереснее, но все равно, как все поэты, заняты собой, а издательские возможности во Владимире на порядок ниже, чем в Казани.
Как-то раз меня вызвали в городскую администрацию, а она находится в бывшем здании обкома партии. Дали мне на бедность одноразовую «стипендию» - семьсот рублей.
Я вышел покурить на лестничную клетку, там курил кто-то из чиновников.
«Послушайте, - спрашиваю его, - почему у вас такие низкие потолки? Я рукой до них достаю». «А вы откуда?» «Из Казани». «Ну, тогда понятно… У нас ведь нефти нет».
- Виль Мустафин рассказывал мне, что вы с ним переписывались все эти годы…
- Он часто мне звонил, новые свои публикации присылал…
- За несколько месяцев до его смерти я навестил его. Тогда он сказал мне: «Знаешь, я уже несколько месяцев не выхожу из дома, чтобы просто не видеть города. Это не моя Казань»….
- Он прав. Это другой город.
- У вас нет такого, как у него ощущения, что это чужой город?
- Есть немного… Когда вернулся, меня друзья повозили «по моим местам». Не сказал бы, что у меня есть отторжение, как у Мустафина. Я вообще соскучился по городу, как таковому, за время сельской жизни. Все это время видел нищие города: Ярославль, Владимир, где только храмы, церкви и представляют интерес… Удивляюсь, что Казань стала мегаполисом, недавно метрополитеном обзавелась, новыми проспектами с 25-этажками, преобразилась… К этому надо привыкнуть, это – то будущее, которое ждёт всех, если, конечно, цивилизация вообще уцелеет… Но будем надеяться, катастрофы не случится! Ибо мой фирменный лозунг – «БУДЕМ!!! Не взирая на…».
